Евгений Бродский
Я перечитываю письма с той войны.
Бумага ветхая, конверты, треуголки.
Уверен, что они еще нужны
И нашим внукам будут очень долго.
-Любимая! В далекой стороне
Как ты, как сын (мой старший брат) живет?
Ты не волнуйся сильно обо мне,
Я жив, здоров, воюю вот.
Отец писал. Мать их всегда хранила,
Доставшийся, в наследство мне пакет.
И то, как он ее – она его любила
Я понял лишь сейчас, через полсотни лет.
И мамина сестра, писала, как могла.
В блокаду, выжив, по весне траву жуя.
В сердцах, на идыш, Гитлера кляла…
Все остальное смазано цензурой.
Поэтому не видно НИ-ЧЕ-ГО.
То, что цензурою сокрылось,
Я знаю точно, это не догадки-
Цена на хлеб. Кусок его, как милость,
Менялся на сережки пра-пра-бабки.
А то, как вольно жили, сладко ели
И наживались на всеобщем горе
Не то, что написать – и думать-то не смели,
Переживая о своей дальнейшей доле.
Как выжили мне трудно осознать.
Наверное, завет Господний знала,
Когда с грудным ребенком мать,
От крох своих сестренке помогала.
В который раз, как убеждаюсь вновь,
Им выжить помогли, я подтвердить могу
Любовь и вера, и опять любовь
К родным, и ненависть к врагу.
Когда с Кавказа мчались поезда
На Запад добивать фашистский сброд
Отец проездом заглянул сюда,
О близких разузнал, что только мог.
Так среди многих есть одно
Письмо, залитое слезами,
До боли страшное оно:
-Мы на земле остались сами.
Что маму, Олю, Гришу с Руней
И Лялю с Фридою манюней,
Вся наша детвора…
Всех больше нет на этом свете.
Их увели однажды со двора
И расстреляли в балке на рассвете.
Я перечитываю письма с той войны.
Бумага ветхая, конверты, треуголки.
Уверен я! Они еще нужны
И нашим внукам будут очень долго.
Как молчаливые свидетели того,
Что вынес мой народ,
плечом к плечу с другими.
Кровавый в судьбах многих поворот.
В чью память чтим и воспеваем ныне.
